Как молодые писатели из ФРГ и бывшей ГДР переживали падение Берлинской стены
И почему их книги актуальны для российского читателя в 2023 году
Статья Андрея Сапожникова — специально для Freies Russland NRW
В Берлине существует романтическая городская легенда о том, что штаб-квартира издательства Axel Springer в 1960-е годы намеренно была возведена вплотную к Берлинской стене как провокационный «жест в поддержку свободы». Хотя впоследствии пресс-служба издательского дома неоднократно разбивала этот миф о фотографии и документы, свидетельствовавшие о начале строительства здания на пересечении нынешних Руди-Дучке-Штрассе и Аксель-Шпрингер- Штрассе за два года до сооружения стены, он успел укорениться в сознании берлинцев и по сей день тиражируется в прессе. И не случайно.
Аксель Цезарь Шпрингер, основатель медиаимперии, подарившей немцам Die Welt и Bild, стал одним из символов западногерманского экономического чуда середины XXвека. Обрести такой статус мог только образцовый, едва ли не карикатурный «ударник капиталистического труда», из-за репутации которого Шпрингер впал в немилость как к властям «так называемой ГДР», так и к западным новым левым и радикалам из террористической RAF.
Особенно симптоматическая история произошла в октябре 1969 года, когда диджей западноберлинской радиостанции RIAS в шутку попросил слушателей представить, как Axel Springer могли бы организовать концерт The Rolling Stones на крыше своего нового здания, чтобы музыкантов услышали и по ту сторону Берлинской стены. В ГДР фантазии диджея быстро распространились как слух, который многие приняли за чистую монету — в том числе и ненавидевшая Шпрингера Штази. Один из подростков, пришедших посмотреть на «Стоунз», 16-летний Эккарт Манн, был избит полицией ГДР и на два года отправлен в тюрьму как «антисоциалистический элемент».
В 2006-м году журналистам телеканала «Россия-Культура», который в то время было даже не стыдно смотреть, назначили встречу на 19-м этаже знаменитой штаб-квартиры. Из кабинета, фрагментарно запечатленного телевизионщиками, открывался великолепный панорамный вид на восточную часть Берлина — в особенности на район Митте, с улиц которого в сторону Бранденбурских ворот 37 лет назад от полиции разбегалась ГДРовская молодежь, так и не дождавшаяся появления The Rolling Stones. В кабинете журналистов ожидал на тот момент 39-летний писатель Кристиан Крахт, в архивной телепередаче представленный как «сын швейцарского банкира» — что, конечно, фактическая ошибка.
Родившийся в Гамбурге Кристиан Крахт — старший был ближайшим соратником Акселя Шпрингера, в 1958 году вместе с ним ездил в Москву на переговоры с Никитой Хрущевым об объединении Германии и долгое время занимал пост генерального представителя издательского дома. Его сын — уроженец швейцарского Занена, что не помешало ему в возрасте 28 лет дебютировать с романом, без которого, по мнению ряда критиков, «было бы невозможно появление новой немецкой литературы».
Он называется «Faserland».
«Я сразу же вспоминаю восьмипалого старика из отеля и вижу себя, отраженного, как уже говорил, в витрине, причем голова моя внезапно оказывается в стальном шлеме, и тут я думаю, что все это — и
еще гораздо худшие вещи — могло произойти со мной самим и что мне все-таки охрененно повезло: я живу в демократической Германии, где семнадцатилетних юнцов не выталкивают ни на какой фронт», — задумается рассказчик, увидев афишу фильма «Сталинград» на улице в Гейдельберге. «Faserland» в целом представляет собой одну большую рефлексию безымянного молодого человека с туманным бэкграундом и бездонным кошельком, 200 страниц праздношатающегося с севера на юг Германии. Его путь начинается на Зильте, а в последней главе протагонист и вовсе обнаруживает себя в Цюрихе.
Пик популярности этого жанра прозы, который будут определять как «новый дендизм» или «поп-литература», придётся на 2000-е годы: тогда он дойдёт до других европейских стран и России. Но «Faserland» в первую очередь интересен именно в контексте 1990-х в Германии, поскольку Кристиан Крахт стал первым молодым литератором, попытавшимся осмыслить перемены, происходившие в немецком обществе «after the Wall».
Сразу же после издания роман с непереводимым названием столкнулся с критикой и отсутствием понимания среди немецких книжных магазинов, представители которых не поверили, что такой текст возможно «продавать всерьёз». Обозреватель Der Spiegel подобной реакции не удивится, «потому что такие романы обычно не пишутся в этой стране (Германии. — "А. С.")». Это действительно так — «Faserland» отсылает скорее к новейшей американской литературной традиции, в 1990-е выведенной в мейнстрим Бретом Истоном Эллисом с его «Ниже нуля» и «Американским психопатом» и мало напоминает творчество, к примеру, популярного тогда в ФРГ Зюскинда или магических реалистов. И это важный социокультурный симптом.
Рассказчик в «Faserland» — человек, ничего конкретного о биографии которого читателю узнать не суждено. О её деталях можно лишь догадываться по внешним признакам: кругу общения протагониста, состоящего преимущественно из наследников многомиллионных состояний с психологическими проблемами, его зацикленности на брендах и поп-культурных символах, воспоминаниям об обеспеченном детстве и декадентской оптике, сквозь которую Германия кажется главному герою весьма скверным местом, сплошь населенном «нацистами» («начиная с определенного возраста все немцы выглядят как стопроцентные нацисты»). Созданный Крахтом персонаж стал первым литературным воплощением представителя золотой молодёжи ФРГ, уже в юном возрасте проходящего через экзистенциальный кризис и не желающего социализироваться в презираемом им обществе. И корни конфликта здесь лежат несколько глубже, чем в банальном снобизме или нигилизме.
Как и в золотомолодёжной среде США 1980-х, воспетой Бретом Истоном Эллисом, в ФРГ 1990-х среди обеспеченных молодых людей также появляются первые признаки пресыщенности капиталистическим образом жизни, парадоскально сочетающиеся с отторжением каких-либо его альтернатив и абсолютной апатией. Как отметит Die Welt, книги Крахта и его стилистических последователей проецируют скорее «англосаксонский образ мышления», появление которого в немецком искусстве совпало с достижением представителями поколения X, выросшими в западной Германии, стадии творческой зрелости.
В 2000-м году также в возрасте 28 лет с романом «Generation Golf» дебютирует Флориан Иллиес, книга которого моментально становится бестселлером, а её название, позаимствованное у автомобиля Volkswagen, именем нарицательным для обозначения молодых немцев. Так же, как и Крахт, Иллиес создал портрет эпохи и
вестернизированной, пронизанной западными брендами и поп- культурой ФРГ, однако автор «Поколения Golf» менее отстранённо- романтичен и художественен, но более категоричен: Иллиес выступил как своего рода «пресс-секретарь целого поколения» и попытался поставить ему диагноз, который можно уместить в одном слове — аполитичность.
«Мы держались подальше от войны в Персидском заливе, она больше заботила наших родителей. С войнами в Боснии и Косово мы, наконец, осознали, что мир слишком сложен, чтобы быть в нём за или против чего-либо. Мы прикалывали красные ленточки в знак борьбы со СПИДом главным образом потому, что она так хорошо смотрелась на тёмно-зеленом пиджаке Barbour».
На каждой странице «Generation Golf» можно найти по несколько упоминаний различных товарных знаков, через которые автор описывает формирование самоидентификации поколения: в детстве молодые немцы ели шоколадную пасту Nutella на завтрак и писали ручками Pelican, позднее они усваивали «базовые знания» о разнице между минеральной водой Vittel, Evian и Volvic, а впоследствии покупали куртки от Barbour и колесили на тёмно-синих «Гольфах» без крыши. «Так и получилось, что у нашего поколения еще нет мнения о Герхарде Шрёдере, но есть мнение о воде. Vittel».
Примечательно, что в «Generation Golf» есть рассуждение о «Faserland’e» и «Американском психопате», популярность которых среди немцев автор во многом видит в «документировании бренд- фетишизма нашего поколения». Флориан Иллиес признается, что главный герой «Faserland», питающий слабость к курткам от Barbour (что, впрочем, не помешало ему одну из таких сжечь, ведь, «если подумать, она в принципе не кажется мне такой уж классной»), оказал на немецкую молодёжь того времени «раскрепощающий эффект». Потому что Крахт сумел преподнести её представителям их же детализированный портрет: они увидели, что не одиноки в том, что выбор между синей и зелёной курткой Barbour для них более обременителен, чем между ХДС и СДПГ. И, конечно, «Faserland» и последующие образчики «молодой немецкой новеллы» стали для «иксеров» в ФРГ своеобразными катехизисами присущих им ценностных установок и терминов, инструментами обличения «дурацкой морали 1970-х», жертвами которой поколение Golf себя считало.
Вся эта «королевская грусть» юных западных немцев, приближавшихся к четвёртому десятку в вызванной пресыщенностью и противоречиями потребительской культуры депрессии, наталкивалась на абсолютное недоумение их сверстников из бывшей ГДР. Яну Хензель, журналистку, родившуюся и выросшую в Лейпциге, иллиесовский «Generation Golf» настолько возмутил, что она решила написать свой ответный портрет поколения, актуальный для немцев по ту сторону Берлинской стены. В 2002-м Яне 26 лет, она публикует автобиографическую «Zonenkinder» («Дети Зоны», в английском издании «After the Wall») — книга больше года продержится в списке бестселлеров Der Spiegel и получит восторженный отзыв Ангелы Меркель.
После прочтения текста Хензель причины мировоззренческого конфликта между «зоненкиндерами» и их западными соотечественниками становятся очевидны. Пока последние, как рассказчик в «Faserland», клеймили иностранные фильмы и музыку «лажей» или «дерьмом», сжигали брендовые вещи и скучали на португальских курортах, их восточные «собратья», о чем я уже писал выше, рисковали свободой, чтобы прикоснуться к западной поп- культуре, стояли в многокилометровых очередях за дефицитными джинсами Levis 501 (вместо которых, как правило, приходилось носить бесформенные эрзацы Wisent или Shanty) и довольствовались отдыхом в Варнемюнде Но материальные лишения — хотя и важная, но отнюдь не главная особенность бэкграунда уроженцев ГДР, определившая их мировосприятие. За Хензель даже можно заметить свойственную многим постсоветским людям тоску по ограниченному ассортименту на полках, регулярным поставкам молока по предоплате и скромной одежде: ведь взамен всё было более «качественным» и предсказуемым. По-настоящему переломным и травматичным для «зоненкиндеров» стало то обстоятельство, что, как отмечает Хензель, после падения Берлинской стены их прошлое «оказалось заперто в музее без названия и адреса, и, кажется, никто не заинтересован в том, чтобы зайти внутрь и посмотреть, что там». С ней согласится Ангела Меркель, по мнению которой, вместе с политической жизнью ГДР в небытие ушла и куда более многогранная повседневная.
Один из самых эмоциональных эпизодов «Zonenkinder» — воспоминание Яны Хензель о вечере в студенческом общежитии в Марселе. Её друзья из Италии, Испании, Франции, Австрии и Западной Германии в «эйфорическом настроении» начали обсуждать своих любимых персонажей и кинофраншизы из детства. Спорили о «Смурфиках», «Астериксе и Обеликсе», «Пеппи Длинныйчулок» и Дональде Даке, а Яна смогла поддержать этот разговор упоминанием лишь ей известных героев восточногерманских сказок Альфонса Циттербака и «Благодетельного Оттокара».
«Остальные ребята смотрели на меня со смутным интересом, но всеобщая эйфория в комнате испарилась. Внезапно я почувствовала тошноту и усталость от того, что так сильно отличаюсь от остальных. Я бы просто хотела рассказывать детские истории, как это делали итальянцы, французы и австрийцы».
С 1989 года молодые экс-ГДРовцы были вынуждены жить, не оглядываясь назад — и выстраивать новую идентичность на основе паттернов из образа жизни западных немцев, поскольку их Vaterland оказалась даже не причудливым Faserland, намекающим на размытие немецкой нации в плавильном котле Pax Americana, а раздутым социалистическим симулякром. Бесплодный поиск останков этой утраченной цивилизации культурологи обзовут Остальгией.
Эта ценностная, экзистенциальная пустота переполняет каждую страницу сборника «Simple Storys. Роман из жизни восточногерманской провинции» выросшего в Дрездене Инго Шульце. Книга, неожиданно удостоенная издательством Ad Marginem русским переводом, вышла в 1998 году. Она состоит из 29 коротких новелл, которые и вправду очень «simple» — если бы малая проза Шульце стала объектом исследования литературоведов советской школы, его бы непременно окрестили «бытовиком» вслед за Юрием Трифоновым.
Как писал Deutsche Welle, Инго Шульце обрел в ФРГ статус «главного рассказчика о чувствах восточных немцев после объединения». И ярлык этот, кажется, вполне справедлив. 29 рассказов не могут похвастаться остросюжетностью, свойственными литературе 1990-х постмодернистскими опытами или бесконечным name-dropping’ом, как у Крахта или Иллиеса, но они прекрасно отражают атмосферу дезориентации, в которой восточные немцы жили первые годы после смерти ГДР. И этим Шульце очень напомнил мне раннего Пелевина, в начале 1990-х занимавшегося созданием «рентгеновского снимка души советского человека».
В «Zonenkinder» Яна Хензель признается, что в первые годы после объединения Германии «каждую свободную минуту» тратила на изучение западной культуры и образа жизни, пытаясь стать идеальной копией подлинного резидента ФРГ.
«Я не хотела больше выделяться. Я устала от людей в супермаркете, ехидно комментирующих мою одежду, устала ходить по ресторанам и не понимать половину из написанного в меню. Я хотела знать всё, что знали все остальные. Мой мозг был вечным сканером, регистрирующим язык тела, поведение, сленг, стрижки и гардеробы моих соотечественников с Запада».
Тяжелый процесс социокультурной ассимиляции, но не в персональном, а общенациональном масштабе, Шульце описывает через привычно пакующих тормозки с провиантом в первое заграничное путешествие экс-ГДРовцев, наивных провинциальных девушек, становящихся жертвами изнасилований приезжих коммерсантов, декорации вроде «унаследованных от Штази письменных столов» в редакциях СМИ и разоряющихся раз в месяц придорожных кафе. А цель существования таких бытовых, «простых историй» за автора, скупого до предисловий и эпиграфов, лаконично объясняет рассказчица в первой новелле сборника:
«Зачем я вам рассказываю об этом? Потому что люди слишком быстро все забывают. А ведь на самом деле прошло не так много времени с тех пор, когда Эрнст и я еще могли думать об одном и том же и повсюду таскали за собой черно- красную клетчатую сумку, набитую консервами».
«Москва 2023 — Лейпциг 1979»: вместо заключения
Читать воспоминания немецких авторов о жизни в ГДР и контрастные им зарисовки «сытых» 1990-х в ФРГ в 2023 году, имея за спиной опыт взросления в современной России, особенно любопытно. Потому что понимаешь, что травматическая адаптация «зоненкиндеров» к новым реалиям и ощущение отсутствия под ногами некой исторической, культурной почвы, ревность к не испытывающим подобных проблем западным сверстникам — это не специфический «постгэдээровский синдром». Это закономерное последствие изоляционизма и авторитарного шапкозакидательства, безответственной государственной политики, ставящей на кон будущее и благополучие целых поколений во имя жутких социальных экспериментов.
Я могу понять Яну Хензель, не находящую своего отражения в беспечном «Generation Golf» и испытывающую приступы тошноты из-за внеконтекстности своего культурного бэкграунда в среде столь похожих на неё студентов из других стран Европы. Так же и я, например, листая сборник эссе «Generation Z» восходящей звезды молодой немецкой публицистики 22-летней Валентины Вапо о проблемах европейской молодёжи или слушая дискуссии моих американских друзей об этичности покупки натурального мёда не могу в полной мере проникнуться этими нарративами — хотя я бы очень этого хотел. Но моё государство поставило меня, совсем юного человека, в такое положение, что подобные рассуждения стали для меня роскошью, на которую крайне редко удаётся отвлечься на фоне необходимости бесконечно рефлексировать о войне, человеческом горе, коллективной ответственности за преступления политического режима, который я не выбирал, выстраивания новой, оторванной от родной страны идентичности и прочих вещах, по сравнению с которыми даже постГДРовские проблемы кажутся не столь серьёзными. Ведь российской молодёжи пока не приходится надеяться на помощь в интеграции в «нормальный» мир, радушный приём с «приветственными деньгами» и сочувствие по ту сторону символической стены.
Но, к сожалению, вполне приходится ожидать, что даже в случае относительно благополучного разрешения текущей ситуации в том, что останется от России, вновь появится прослойка граждан, которые, словно выжившие из ума «путинферштееры», будут ностальгировать о «Добрый Cola» как о горькой ГДРовской «Vita Cola», «порядке», наводимом неподотчётными населению спецслужбами и синих пионерских галстуках. И вновь никто не помешает им избрать новую «твердую руку», непременно имеющую опыт службы в ГДР или аналогичной диктатуре, и вновь весь мир начнёт страдать от последствий обострённой формы посткоммунистической ностальгии в отдельно взятой стране. Хотя иногда так хочется просто есть Nutella на завтрак, знать о марках минеральной воды больше, чем о собственном федеральном канцлере, и легкомысленно обсуждать с друзьями-иностранцами «Астерикса и Обеликса» в студенческом общежитии.
Comments